Музыка, выводящая стихи в люди, — одно из главных достоинств этой поэзии. Несколько примитивная, общедоступная, даже навязчивая, — ну что ж! Кто сказал, что она должна быть обязательно строгой и скрытной, сдержанной и приструненной? И разве Блок не записывал в записные книжки слова романсов, как гимназист? У Рейна, как у Блока, эта музыка выходит в стихах на поверхность:

Короче говоря, “выпивал под радиолу и немного танцевал”. В стихотворении “Карантин”, из которого взята эта строка, есть стихи и “посмешней”: “Нина или Ангелина, Ангелина или Нина?.. Нина или Ангелина? Ангелина! Стынет кровь”. Но Рейну не стыдно — стыдно читателю. И совершенно напрасно. Такие провальные стихи бывали и у Блока: “Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук!” И ничего страшного. Рейн многое взял у своего “консультанта”, а также у его учителей, например у Полонского:

Но вот и отличие. У Рейна нет никакой идеологии. Слишком хорошо он знает, в каких чудовищ вырождаются идеи, любые идеи: символистские, ницшеанские, религиозные, атеистические... Оставьте человека в покое, дайте жить (“Доносятся гудки и голоса, / собачий лай, напевы танцплощадки. / Не умирай. Доступны небеса / без этого. И голова в порядке”). Помню, с какой благодарностью твердил я (и не я один) в семидесятые его стихотворение:

Тот, кто припишет этим стихам цинизм, ошибется. Это стихи о жизни, о том, что ее нельзя отнимать у человека. Если хотите, эти стихи сродни мандельштамовским, в том числе таким, как “Я пью за военные астры...”, только написаны они не в 30-е, а через сорок с лишним лет.
Четыре эти строки напоминают мне также Г. Иванова, у Рейна вообще есть кое-что общее с ним: “Под северным небом яснее всего, / что нету совсем ничего. Ничего”. Как сказано в самодельных детских стишках: “Вот и всё стихотворенье”. В последних, белых своих стихах и верлибрах, в маленьких поэмах Е. Рейн перекликается, а иногда, возможно, слишком близко подходит к Ходасевичу и Кузмину. Обращаю внимание на то, что все названные здесь поэты связаны с Блоком, так или иначе входят в его орбиту. Но я не пишу исследование о творчестве Е. Рейна, потому и задерживаюсь на этом. Точно так же не говорю о том, что Рейну пригодились и некоторые советские “мастера”, от Багрицкого, Луговского, Смелякова, М. Голодного и чуть ли не до молодой московской поросли 60-х годов. Рейн широк, он, как Ноздрев, привозит с ярмарки всё, что попало: “хомутов, курительных свечек, платков для няньки, жеребца, изюму”. Воистину, “всё благо”, даже повествование; даже оно не разрушает его поэзии, может быть, потому что пересекается вводными эпизодами, интонационными перебоями, введенными в повествовательный стих еще Кузминым в его “Лазаре” и “Форели”, музыкой “со слезой” и “сердечной судорогой”.
Наконец, самое главное. Когда я говорил об очарованности Рейна “могучей страстью”, не позволившей ему переменить судьбу, покинуть “берега”, я имел в виду еще одно, решающее обстоятельство. При этом прошу не думать, что считаю верность “берегам” чем-то необходимым и единственно возможным: пример Бродского (Цветаевой, Ходасевича, Г. Иванова, Набокова и многих других) слишком значителен, чтобы я позволил себе такую глупость.
Но для Е. Рейна “могучей страстью” оказалась его вовлеченность в русскую, советскую жизнь, какой бы жалкой (или высокой) она ни была. Со всей ее бедностью, грубостью, прелестью, подлостью, правдой и ложью. В душе поэта (хотя это словосочетание — цитата, не беру его в кавычки) были именно те ресурсы человечности и сострадания, горячего сочувствия, которые позволили ему обратиться к человеку, живущему в той же стране, в то же время: “Протяни во сне, товарищ, руку, Этой ночью мы поговорим”. И еще: “Что же вы, товарищ? Перестаньте плакать на рассвете. Бог с тобой!” Возможно, кто-то расслышит здесь отзвуки расхожей советской поэзии 30-х годов, но мне кажется, Рейн в этих стихах оказался способен на искренний и простой жест, тот самый, что был так свойствен Блоку: “Как страшно все! Как дико! — Дай мне руку, / Товарищ, друг! Забудемся опять”, Те, кто не расслышал этого у Блока, не поняли в нем самого главного.
Вот и Рейну простятся срывы и промахи (не говоря уже о том, что они запрограммированы, что они — составная его поэтики) потому, что его стихи не вымышлены, потому что в них — не побоимся и мы банальных вещей — живет подлинное чувство, проступают настоящие слезы, дышит подлинная страсть.

Вот одно из лучших стихотворений, написанных в XX веке.
“И я разгромлен был судьбой и нестерпимо утомился”, — сказано у Е. Рейна в стихотворении “Речной вокзал”. Этот большой, тяжелый человек, с огромными ступнями, с крупными чертами лица, с глазами такими большими и черными, что в них страшно заглянуть, тамада веселых московских компаний 60 — 70-х и неукротимый рассказчик, сочинитель невероятных историй, “обещаний своих нарушитель”, знающий “о Москве такое, / что не надо царя Петра, / и она погорит, что Троя, / и останется лишь дыра”, похожий на клиента или вольноотпущенника в императорском Риме, — наделен драгоценным поэтическим даром и редкими достоинствами: душевной щедростью, терпимостью к чужим убеждениям и слабостям, пониманием собственной вины. “Я думал мальчику сказать, что виноват, и взять за плечи”, “Я знаю — ты не укоришь меня в обдуманном злодействе”, “Постучусь я к вам утречком рано, / Вы еще не зажжете огня: / Мама, Галя и дочь моя, Анна, / Пропустите, простите меня”, — не так ли человек совсем иного склада, толстовский герои, заикался и путался в глаголах в минуту раскаяния!
И слезы в его стихах такие большие, крупные, почти неправдоподобные, что их в самом деле впору проливать по одной, — так и сказано: “пролить слезу на теплый тротуар”. Хочется сказать: таких слез не бывает. Бывают, бывают! И кажется, если мы ему не поверим, сердце автора не выдержит, разорвется от горя: “Ведь что-то было. Что-то, хоть слеза, хоть полсловечка, дырочка в перчатке”.
Успокойся, Женя. Были слезы, была дырочка в перчатке. Я тебе верю, верю. Да и как не поверить, ты об этом сказал неопровержимо и навсегда:
          Вот и все: я стар и страшен, только никому не должен.
            То, что было, всё же было. Было, были, был, был, был...

Черную розу в бокале посылал Блок даме за соседним столиком. “Черная музыка” — так называется одно из стихотворений Е. Рейна. Черная музыка слышна мне в его стихах.
На этом я хотел закончить, но кто-то толкает меня под руку, тычется носом в рукав... Уж конечно не Муза, такие заметки она писать не помогает. Кто же? Маленькая, беленькая, с розовыми глазками... Уж не морская ли свинка из стихотворения, которое я так люблю? Всем замечательным поэтам гадала цыганка: и Пушкину, и Блоку, может быть, даже Державину (“Возьми, египтянка, гитару...”). М. Кузмин, столь любимый Е. Рейном, предупреждал: “Поверим ли словам цыганки — / До самой смерти продрожим...” А Рейну гадала морская свинка:

Билетик положен правильно, в нужную книгу. И свинка не подвела всё предсказала точно.
“Не ставьте точку над “у”, оно в этом не нуждается, — говаривал Маяковский. И все-таки позволю себе поставить такую точку. Евгений Рейн — один из лучших поэтов второй половины заканчивающегося века, а то, что современникам это, может быть, не вполне ясно, подтверждает вечное свойство настоящих стихов опережать свое время.