У зимней тьмы печали полон рот,
Но прежде, чем она его откроет,
Огонь небесный вдруг произойдет -
Метеорит, ракета, астероид.

Огонь летит над грязной белизной,
Зима глядит на казни и на козни,
Как человек глядит в стакан порожний,
Уже живой, еще полубольной.

Тут смысла нет, и вымысла тут нет,
И сути нет, хотя конец рассказу.
Когда я вижу освещенный снег,
Я Ваше имя вспоминаю сразу.

Заснеженный Крылов насупился над басней,
а книгу завалил крещенский снегопад.
В единственном саду, что может быть опасней,
стоять среди зимы, как тридцать лет назад?

Такая пустота раскинута в аллеях,
и временный обзор решетки над рекой,
в единственном саду нет правых, нету левых,
куда ни поверни - дойдешь до Моховой.

Вернувшись с похорон сварливого провидца,
перемешаем спирт с кладбищенской землей,
в единственном саду все может повториться,
но только не теперь, а после нас с тобой.

Холодные мосты следят за ледоколом,
что свежим трауром фарватер проложил,
что басней сбудется, что станет протоколом,
определит Крылов - он вместе с нами жил.

В прапамяти Невы, решетки и мартышки
мы вместе, ни один пока не отличим.
Так записал Крылов в своей тяжелой книжке,
в единственном саду предстанем перед ним.

Это все накануне было,
почему-то в глазах рябило,
и Бурлюк с разрисованной рожей
Кавальери казался пригожей.
Вот и Первая мировая,
отпечатана меловая
символическая афиша.
Бандероль пришла из Парижа.
В ней туманные фотоснимки,
на одном - Пикассо в обнимку
с футуристом Кусковым Васей.
На других - натюрморты с вазой.
И поехало и помчалось -
кубо, эго и снова кубо,
начиналось и не кончалось
от Архангельская и до юга,
от Одессы и до Тифлиса,
ну, а главное, в Петрограде -
все как будто бы заждалися:
"Начинайте же, Бога ради!"
Из фанеры и из газеты
тут же склеивались макеты,
теоретики и поэты
пересчитывали приметы:
"Значит, наш этот век, что прибыл...
послезавтра, вчера, сегодня!"
А один говорил "дурщилбыр"
в ожидании гнева Господня.
Из картонки и из клеенки
по две лесенки в три колонки
по фасадам и по перилам
Казимиром и Велимиром.
И когда она все сломали,
и везде не летал "летатлин",
догадались сами едва ли
с гиком, хохотом и талантом,
в ЛЕФе, в Камерном на премьере,
средь наркомов, речей, ухмылок,
разбудили какого зверя,
жадно дышащего в затылок.

В те времена она звалась Нинель.
Звучало «Нонна» как-то простовато.
Все просыпалось, и цветенья хмель
нам головы дурил и вел куда-то.
Студентка иностранных языков,
она разгрызла первые романы,
и, наконец, Сережа Васюков,
как некий шкипер, выплыл из тумана.
Он по-французски назывался Серж,
и он пробил годов каменоломню,
я с ним дружил и все-таки, хоть режь,
как это получилось, не припомню.
Он появился сразу, он вошел
в зауженных портках и безрукавке
и с самого начала превзошел
всех остальных беседами о Кафке.
Он где-то жил в подвале на паях
с другим таким же футуристом жизни.
Они исчезли, заклубился прах,
и нету их давно в моей отчизне.
Она осталась и звалась Нинель
и декадентским мундштуком играет,
она преодолела канитель,
взяла барьер. Довольна ли? Бог знает...
Я помню, как в расширенных зрачках,
где кофеин перемешался с кайфом,
я отражался и почти зачах
в ее унылой комнатке за шкафом.
На одеяле, вытертом дотла,
на черной неприкаянной кровати
мы подружились, и она была
порой нежна и своенравна кстати.
Но бедность, бедность, черствый бутерброд
и голоса соседей через стенку -
ей наплевать, она кривила рот,
презрительно играя в декадентку.
Но почему - играя? Самый ствол,
все то, что потаенно, а не мнимо,
все сны, повадки, чувственность и пол -
все было декадентством в ней, помимо
простонародной силы и ума,
полученных в наследство, точно слепок,
как наша суть, как наша жизнь сама,
от государства первых пятилеток.
Она переметнула шаткий мост
от Незнакомки или Гедды Габлер
сюда, где гений и больной прохвост -
Серж Васюков - почти ее ограбил,
все отобрал: корниловский сервиз
и две картины снес в комиссионку.
И все-таки он продвигался вниз:
торчал, сидел и – отрулил в сторонку.
Не то она. Она взяла свое,
она прошла в газеты и журналы.
Теперь уже французское белье,
загранка, Нотр-Дам и Тадж-Махалы.
Невнятные, но бодрые стихи,
рассказы для детей, инсценировки,
а там, в пятидесятых, - все грехи,
все бездны до последней рокировки.
И все-таки... Я видел, как она
мундштук подносит к вытянутым губкам,
как, мертвенно и траурно бледна,
сидит в застолье и внимает шуткам,
как подбирает на ночь партача
из молодых литературных кадров
и, оживляясь вдруг и хохоча,
предсказывает правду, как на картах.
Ах, декадентка... Боже, Боже мой,
куда все делось? Нет ее «Собаки
бродячей», и отметки ножевой
не оставляет Балашов во мраке,
не хлещет портер одичалый Блок,
и Северянин не чудит с ликером.
Закрыто навсегда и под замок
то смутное предчувствие, с которым
когда-то мы вошли и разбрелись,
и все случилось просто и резонно.
И все забыто. И остались лишь
твой жадный смех и твой мундштук,
                                                о, Нонна!

В старом зале, в старом зале,
              над Михайловской и Невским,
где когда-то мы сидели,
                      то втроем, то впятером,
мне сегодня в темный полдень
             поболтать и выпить не с кем -
так и надо, так и надо
                          и, по сути, поделом.
Ибо что имел - развеял,
                погубил, спустил на рынке,
даже первую зазнобу,
                          даже лучшую слезу,
но пришел сюда однажды
                    и подумал по старинке:
"Все успею, все сумею,
                           все забуду, все снесу".
Но не тут, не тут-то было -
                      в старом зале сняты люстры,
перемешана посуда,
                                 передвинуты столы,
потому-то в старом зале
                     и не страшно, и не грустно,
просто здесь в провалах света
                     слишком пристальны углы.
И из них глядит такое,
                       что забыть не удается, -
лучший друг, и прошлый праздник,
                                   и - неверная жена.
Может быть, сегодня это
                           наконец-то разобьется
и в такой вот темный полдень
                               будет жизнь разрешена.
О, вы все тогда вернитесь,
                          сядьте рядом, дайте слово
никогда меня не бросить
                                     и уже не обмануть.
Боже мой, какая осень!
                              Наконец, какая проседь!
Что сегодня ночью делать?
                   Как мне вам в глаза взглянуть!
Этот раз - последний, точно,
                              я сюда ни разу больше...
Что оставил - то оставил,
                              кто хотел - меня убил.
Вот и все: я стар и страшен,
                         только никому не должен.
То, что было, все же было.
                    Было, были, был, был, был...